В российский прокат ворвался «Вихрь» Гаспара Ноэ, чья премьера состоялась на Каннском кинофестивале. Это тихая драма о пожилых людях, которые учатся жить с деменцией и медленно утрачивают контроль над своей жизнью. Алексей Филиппов размышляет, как радикальный режиссер пришел к столь щепетильной теме и зачем ему понадобилось дробить экран на два.
Луи (Дарио Ардженто) и Эль (Франсуаза Лебрюн) — пожилая парижская пара, делящая заставленную воспоминаниями квартиру и последнее дыхание жизни. Луи — кажется, писатель, который три года назад перенес инсульт, не может дозвониться до любовницы своих лет и работает над книгой о кино и сновидениях. Эль — психиатриня на пенсии, которая потерянно бродит по квартире, что-то бормочет под нос и цепляется за бытовые ритуалы, предающие ее, как и речь, под напором деменции.
Что-то грядет — привычное чувство для зрителей Гаспара Ноэ, который, о чем бы ни снимал, фиксирует трение между героями и их, казалось бы, обжитой повседневностью. В самом расцвете сил французский режиссер аргентинских кровей предпочитал вываливать смерть в первой трети фильма — вспомните хотя бы «Необратимость» или «Вход в пустоту», — но в «Вихре» фокусы «экстремального» периода уступают место печальной констатации. Смерть придет, у нее будут твои глаза.
Собственно, глазницам подобно устройство кадра, который разделен на два старомодных квадратика. Каждый следит за одним из героев, как камеры в видеоконференции: пока Луи покашливает во сне, Эль уже совершает утренний моцион по квартире; а вот писатель садится за печатную машинку, и громкий бой клавиш становится тревожным саундтреком для похода супруги в магазин, где она сначала заинтересуется игрушкой в витрине, а потом заблудится в продуктовом отделе; или вот «параллельное» существование четы синхронизируется, когда он завис над листом бумаги с ручкой, а она разбирает, допустим, счета.
Тут уместно задаться вопросом, насколько такой изобразительный ход, опробованный Ноэ в среднеметражном «Вечном свете», не просто эффектен, но эффективен. Вырастает ли полоска небытия именно между пожилыми супругами — или существует между двумя людьми вообще? Влияет ли деменция на уровень атомизации в одной отдельно взятой квартире — и действительно ли полиэкранный диптих способствует цветопередаче подобного одиночества наедине? Или же это изящная маскировка для умирания, которое подкрадывается в час по чайной ложке, а потому Гаспар Ноэ, обычно повествовательно ретивый, удваивает количество событий и возможных монтажных ассоциаций?
Каким бы ни был режиссерский ответ, кажется, что подобный «аттракцион» призван все-таки расщепить тот ужас перед неизбежной немощью, который испытывает сам Ноэ, перенесший кровоизлияние в мозг, а потенциально должен ощутить и зритель. Ведь и без синопсисов-спойлеров понятно, к чему все идет. Луи может сколько угодно пересказывать Кальдерона с его «Жизнь есть сон» или цитировать Эдгара Аллана По, описавшего жизнь как сон во сне, но любая романтика и интеллектуализация, разбор с психологами и антропологами, чьи голоса по радио будят Эль в начале очередного бесконечного дня, отступают перед фактом. Человек внезапно смертен — и по пути его ждут многочисленные хвори, методично превращающие каждого в «наркопотребителя»: недаром сын четы Стефан (Алекс Лутц) приторговывает запрещенными препаратами, а сам Ноэ в интервью говорит, что «Альцгеймер — страшнее наркотиков». Постоянно попадающие в кадр постеры «Метрополиса» тоже как будто свидетельствуют об обрушении рацио: изучай не изучай, все когда-нибудь рухнет.
Иными словами, фокус с разделением экрана — последняя пленка защиты от копящейся боли, которую человек носит в себе. На заре карьеры Гаспар Ноэ входил в число лидеров «французского экстрима», которые через телесность и жестокость изображали базовые социальные конструкты — от дома и любви до родительства и веры. Каждый его фильм не просто описывал, но выковыривал боль из героев. 30 лет спустя в этом не стало нужды. И в этом смысле иронично, что на роль тихого пенсионера Ноэ позвал давнего друга и икону джалло Дарио Ардженто, чьи фирменные кадры — окровавленный нож и кричащая девушка. Однако в логике «Вихря» любой шоустоппер и рукотворный макабр отступает перед растерянностью, возникающей, когда тело дорогого человека плюхается на пол.
Так Гаспар Ноэ будто подтверждает старую максиму: кто в молодости не был радикалом — у того нет сердца, кто в зрелости не стал консерватором — у того нет ума. И если когда-то режиссер «Падали» и «Экстаза» (черновое название — Psyché, как и у книги Луи) шокировал мрачными фантазиями о парижской подворотне, то сегодня ему достаточно навести камеру на тех и то, что в объектив попадает значительно реже. Пожилые артисты. Репрезентация деменции. Медленно гаснущий экран, который когда-то казался входом в пустоту — то есть в бесконечность.
«Вихрь» в прокате с 20 октября.
